Два Амадея: между Моцартом и Гофманом
Все фотографии (4)
Первый визит Петра Фоменко в Северную Пальмиру (конец 60-х) вряд ли оставил у него теплое чувство – сочиненную им чуть ли не заново для Театра им. Ленсовета «Мистерию-буфф» до зрителя не допустили. В 1972 году режиссёр рискнул вернуться в неласковый город – его ждал Театр Комедии, руководимый Вадимом Голиковым. А спустя 9 лет Фоменко окончательно стряхнул петербургскую пыль со своих сапог (или ботинок?). Театр он покидал, оскорбленный властями, труппой, оскорбивший многих сам. Своенравный художник уехал со словами: «Мне душно здесь».
Между двумя датами: 1972 и 1981 годом родилось 15 спектаклей. Среди них были постановки вдохновенные. Таковы факты историко-хронологические.
Теперь о фактах эмоциональной памяти. Вспоминается, как подскакивал от радостного возбуждения на премьере «Милого старого дома». Вспоминаются репетиции пьесы Г. Никитина «Муза», где посредственный текст расцветал от фоменковского остроумия, режиссёрских показов. Чуть ли не каждая мизансцена, жест, пустяковая реплика приобретали непредвиденный смысл, выразительность и трогательный комизм. К примеру, рабочий Марасанов (В. Захаров) собрался поутру перед репетицией помыться. Фоменко превратил его манипуляции с тазом и душем в торжественный ритуал – «призвал к священной жертве Аполлон». В спектакле были заняты великолепные актеры: В. Захаров, О. Волкова, Т. Шестакова, но насколько велико было расстояние между показом и воплощением!
Или картина совсем иного плана: на печальном пятидесятилетии театра Фоменко стоит на сцене, ссутулившийся, уязвленный, посторонний. Пытается в юбилейной речи не то объясниться, не то отбиться от нападок слева и справа. Ему было плохо, когда его позвали «на царствование» в 1977 году. Он не подходил для роли администратора, хотя намерения были интересные.
Можно, конечно, спрашивать, из-за чего Фоменко ушёл, чем притягивал его Ленинград в первый, второй и третий раз? Ведь Москве он обязан большими успехами, в Москве его корни, старые друзья, родительская квартира. Трудно ответить. Человек эмоциональный, он порывист, непредсказуем в своих поступках. Он – романтик. Говорят, на «Мистерию» он согласился, чтобы быть поближе к своей будущей жене, актрисе театра Комедии Майе Тупиковой.
Почему «Этот милый старый дом» остался одним из самых светлых театральных впечатлений? Причина – в своеобразном моцартианстве мироощущения. В ритмах, мизансценах, внутреннем настрое актеров царила импровизационная полётность. Постановка воспринималась, как вокально-хореографическое произведение, музицирование с улыбкой на устах.
В посмертной передаче «Семейное счастье Петра Фоменко» утверждали, что «Волки и овцы» – первый спектакль «молодого», «нового» Фоменко с его удивительной лёгкостью и изяществом. Но всё это было уже в постановке по А. Арбузову.
Режиссёр передал атмосферу сказочности, присущую последним опусам Алексея Арбузова. Здесь не казалось странным, что в небе прорезаны два окошка, что по деревьям развешаны скрипки. Несколько затяжелевшие академические актеры буквально порхали по разновысотным площадкам, словно птицы. Волны радости, идущие от рампы, перехлестывались в зал и заставляли улыбаться, подпевать и забываться.
Конечно, удержаться на такой ноте трудно. В 1975 году Фоменко вновь затронул моцартовскую тему в «Музе» Г. Никитина (её второе название – «Мой друг Моцарт»). В наивной комедии прозвучал мотив, дорогой режиссёру: недостижимость идеала. Трое энтузиастов-любителей пробуют играть Моцарта. Проливают литры пота, исполняя простейшую гамму, и вдруг оказывается: «поезд ушёл». В 32 года нельзя стать профессионалом.
Похоже на драму нашей режиссуры 1970-1980-х: слишком поздно она получала разрешение на самостоятельное творчество. В проходном для Фоменко спектакле были моменты в прямом и переносном смысле моцартианские. Взять хотя бы эпизод появления Музы. Восторженная, прекраснодушная Муза (Ольга Волкова) прибегала к музыкантам-затворникам, прижимая к груди запись «Дон Жуана». Муза, Марасанов и Чуркин нежно перебрасывали черный диск и пели грациознейшее дуэттино Церлины и Дон Жуана («Руку мне дай, красотка»). В этот момент они превращались в истинных художников. Что и говорить, Фоменко, меломан, собиратель музыкальных записей, умеет найти единственную мелодию, помогающую зажечь сцену, подстегнуть действие.
А другим ликом этого «двуликого Януса» является гофманианство. Разумеется, дело не во внешности. Крупная, львиная голова с широким лбом, пушистые русые усы; глаза, глядящие с хохлацким лукавством, коренастая фигура – всё это не похоже на портреты Эрнста Теодора Амадея. Иное дело, склад личности.
Гофман – не только автор «Крейслерианы», «Дон Жуана», «Кавалера Глюка». Гофмановское начало в Фоменко связано с ненавистью к филистерству, мещанству, омертвелости. Фантазия режиссера нередко рождала гротескные фигуры, карикатурные и противоестественные. Так запомнился парад мещан в чеховском «Свадьбилее» (режиссерская контаминация «Свадьбы» и «Юбилея» 1979).
Начался праздник, и через зрительный зал поползли какие-то ископаемые: гориллообразный отец невесты (Л. Леонов), длинные, волосатые его руки висят почти до пола. Жених (И. Хасанов) полон достоинства, смотрит на окружающих презрительно, и голова его с напомаженной шевелюрой сверкает, как большой фальшивый бриллиант.
А следом родственники и знакомые. Все будто жёваные, помятые. Каждый пошл и уродлив по-своему. Извивающаяся томная акушерка Змеюкина (О. Антонова) смешна претензиями на аристократизм. Грек Дымба (Л. Тубелевич) смешон выпученными глазами, смотрящими на происходящее с изумлением идиота. Скажет фразу и стукнет бубном по толстому животу, кочнообразному черепу.
От мещанина «домашнего» («Старый Новый год», «Измена», «Свадьба. Юбилей») Фоменко добирался до мещанина государственного, а от мещанина-чиновника – к смерти. Мещанство и смерть – близкие родственники. Смерть – не только в физическом разложении. Смерть хозяйничает в мире, упрощенном до удобной, примитивной схемы, смерть в обезличивании человека, превращении его в статистическую единицу. И для Фоменко принципиальной стала борьба за «Тёркина-Тёркина», пробивающего «брешь в мертвечине». Он отстаивал право театра на постановку поэмы А. Твардовского «Тёркин на том свете» как руководитель, как режиссёр, наконец, как актёр, исполняя, по необходимости, роль Автора. Срывающимся от волнения голосом он говорил о тех, кого убили в войну враги, о тех, кого уничтожили в 1937-38 –свои, о компромиссах, которые совершил сам.
Сейчас кажется непонятным, в чем виделся начальству криминал. Тогда же, в 1980 году, вопрос стоял достаточно остро. На сцене весёлого театра подвергались сомнению основы загнившего, омертвевшего государства – это было чересчур. Инсценировку заставляли переделывать, осветлять. Спектакль всё-таки вышел, но Фоменко после премьеры «Теркина» надорвался. Он понял: почти ничего не изменилось с момента, когда приходилось спасать «Смерть Тарелкина» в Театре им. Маяковского в 1966 году (да и тема была похожая).
Режиссер не упивался мрачностью поэмы. Как всякий романтик, он воспринимал жизнь в контрастах. Эстетике благопристойного крематория, прислужникам смерти, выскакивающим из люков, подобно чертям из преисподней, противостоял естественный человек в мире бесправия и подавления. На философский спор жизни и смерти накладывался еще и «спор» жанров: трагической сатиры и лирического юмора.
В самом характере дарования Фоменко заложено противоречие между желчностью, вспыльчивостью, колкостью и наивной верой, сочувствием к людям с поэтическим восторгом. «Меня интересует гротескная природа восторга как способа проявления человеческой психологии», – объяснял он на одном из обсуждений «Смерти Тарелкина». Парадоксалист, он играет противоположностями и неожиданно находит в них сходство.
По воле постановщика, события, происходившие в двух семьях: «куркулей» Себейкиных и «интеллектуальных мещан» Полуорловых («Старый Новый год» М. Рощина), зритель наблюдал одновременно. Первые новосёлы жили в нахрапистом ритме балета Д. Шостаковича «Болт», вторые - тосковали под глинкинское «Сомнение». Музыкальные фрагменты, реплики перебрасывались «мячиком» с одного конца сцены на другой, темы переплетались, развивались по законам симфонического произведения. «Как хорошо!» – раздавался блаженный возглас с половины Себейкиных. «Как не хорошо!» – тосковали Полуорловы, и остервенело рвал меха баяна внезапно пробуждающийся деятель искусств (В. Никитенко). В конечном итоге, жители обеих квартир находили между собой много общего и глубоко задумывались над собственным странным житьём-бытьём.
Правда, чем дальше, тем труднее было примирять противоположности. Холодно, одиноко Альцесту среди тяжёлой позолоты, вычурных завитушек, среди придворных, у которых «на все есть манера». Те, кто видели «Мизантропа» в Театре Комедии (в двух редакциях), вряд ли забудут чувство острого отчаяния, чувство обложенного со всех сторон зверя, переданное Г. Васильевым (позже В. Гвоздицким) и О. Антоновой в финальной песне-стоне.
Куда уходит романтик, если реальная действительность не оставляет ему выхода? В фантастический мир справедливости и красоты, в мир иллюзии. Закономерно, что последним подарком-завещанием Фоменко Ленинграду стала «Сказка Арденнского леса».
Спектакль по Шекспиру (в оригинале «Как вам это понравится») задумывался давно, еще в 1968 году для Театра на Малой Бронной. Наверно, тогда он был иным. В 1981-м Фоменко старался отрешиться от всего внешнего, случайного, от политики, от личных обид. Его печалила неготовость человека к гармонии. Перед шекспировскими героями – прекрасный лес с неисчислимыми природными богатствами. Не надо биться за жильё, кусок хлеба и одежду. Однако совет Герцога: жить сердцем – оказывается опасным. Хочется удовлетворить первое же возникшее чувство. И даже добродушный Фердинанд (В. Гоголев), вяжущий шерстяную шапочку, стремится сохранить за собой подружку Дженни и велит прогнать или убить Джонни. А Селия (Г. Гудова), увлеченная романом с Оливером, равнодушно смотрит на избитого до полусмерти Орландо. Люди не готовы воспользоваться дарованной им свободой. Театральный деспот, Фоменко сам был ранен актерской вольницей.
Дополняя и переписывая шекспировскую комедию вместе с Юлием Кимом, он пытался разобраться в природе театра, в причине конфликтов. Два шута-философа, Жак и Билли, спорят друг с другом, что важнее для актерского искусства: лицедейство, техника или душа. Фоменко, безусловно, актер, лицедей. Его высокий профессионализм также не вызывает сомнения. Мешает только душа.
Без души он мог бы спокойно работать и преуспевать в каком-нибудь из академических театров. Но бурный темперамент, вечная неудовлетворенность, тонкая музыкальность, которую рвут на части диссонансы будней, – всё это делает его вечным изгнанником. До Ленинграда и после Ленинграда он кочевал и кочует из театра в театр, из города в город. Спектакль – разрыв, спектакль – разрыв. В Комедии, несмотря ни на что, был плодотворный период его жизни. Этот трудный, строптивый театр мог бы стать ему домом. Не случилось. С его уходом распалась и труппа, обещавшая многое. О. Антонова – без ролей, С. Дрейден – без театра, Г. Антонов и В. Еремин растворились где-то за кулисами БДТ, В. Харитонов помучился с новым театром и потерял «Эксперимент». Что же будет с Фоменко? После «Калигулы» с О. Меньшиковым (Театр им. Моссовета. 1990) он снова оказался на свободе.
Евгений Соколинский. Петербургские подмостки. ч.2, с. 510-516, 2010 г.
Вернуться к списку новостей