Берлина М. Час совы // Театральный Петербург. 2004. февр.
Все фотографии ()
Текст Шварца зазвучал на родной для него сцене как откровение, будто не прошло более шестидесяти лет с момента его написания. Этот отрадный факт может вызвать даже сожаление, если иметь в виду неизменность несовершенной человеческой натуры.
Спектакль Николая Акимова, в котором он был постановщиком и художником, казался нарядным и полным света. Спектакль Татьяны Казаковой и ее соавтора сценографа Эмиля Капелюша представляется окутанным ночной мглой. Огромное немигающее око луны зависло над сценой. Ее голубоватое сияние дает таинственную подсветку всему происходящему. Издавна считалось, что луна – повелительница снов. Когда молодой ученый (Денис Зайцев), перевернувшись сбоку на бок на авансцене, проснется, он окажется именно там, куда его влекла мечта. В маленькой гостинице сказочного королевства, где останавливался Ганс Христиан Андерсен, а до него, возможно, немецкий романтик Адельберт Шамиссо. Мечта и явь переплетутся, и возникнет та самая «сказочная реальность», о которой пишут все до единого исследователи творчества Евгения Шварца.
Кабинет Ученого – единственное «конкретное» место на сцене. Развернутым на нужной странице фолиантам, песочным часам и вздыхающему на огне медному чайнику отведен ближний к зрителям план. Гости Ученого – в основном потомственные людоеды, поднимаются по лестнице откуда-то снизу, как из преисподней. Все остальные сценические объемы создаются с помощью легких занавесей. Верх сцены отдан вольной и таинственной стихии воображения. Принцесса (Елена Руфанова) мелькнет пару раз за раздуваемыми ветром занавесями, и это будет восхитительно. Принцесса вообще имеет тенденцию перемещаться по воздуху. Правда, нам видно, как ее катают на довольно громоздкой фурке. Двуплановость и иллюзорность принципиальны для спектакля, но сознание Ученого не допускает никакой банальности. Его тянет наверх – в прямом и переносном смысле, к балкону Принцессы, и он постоянно балансирует на опущенной над сценой подвеске интермедийного занавеса, как на подоконнике, а снизу едва доносится шум уличной толпы.
Эта толпа еще предъявит свое «лицо». А пока Ученый, пришелец в игрушечном городе, вовлечен в вихрь неожиданных знакомств и самых разнообразных влюбленностей – недоверчивой любви принцессы Луизы, любви-дружбы Аннунциаты (Татьяна Воротникова), любовной агрессии певицы Юлии Джулии (Наталья Андреева). Последняя могла предстать доброй феей, да что там, просто добропорядочной женщиной, но в первой же сцене ее просторные одежды подозрительно напомнили сценические наряды первой леди российской эстрады.
Про свою Принцессу Елена Руфанова знает что-то заветное. Едва Принцесса заговорила, как ее воздушность обрела горький привкус. Принцесса отравлена дворцовым воздухом, она никому не верит. И поскольку актриса видит роль в перспективе, то предчувствует исполнение страшного заклятия. Ближе к финалу принцесса Луиза, как когда-то ее тетя, из прелестной девушки превратится в холодную царевну-лягушку.
Если начало спектакля отдано влюбчивому и мечтательному Ученому, то по контрасту его центральная картина – вакханалия государственности, разыгрываемая в саду для отвода глаз. Множество имитирующих ветви деревьев серебристых лент, спущенных с потолка, вибрируют и шепчутся, то ли от дуновения сценического ветерка, то ли от дыхания подслушивающих за кустами. Шварцевская сцена двух министров – финансов и Первого министра, понимающих друг друга с полуслова, на самом деле столь же знаменита, как сцена двух королев. В исполнении мэтров Театра Комедии Михаила Светина и Валерия Никитенко, игравших еще в возобновлениях акимовского спектакля, она звучит по-прежнему свежо. Употребив растительный эпитет, можно сказать: сцена это вечнозеленая, а рассуждения о «ку(пить)» или «у(бить)» – просто бессмертны. Тем более что у любимца публики Михаила Светина, как и у его героя, в нужных момент на ногах «вырастают крылья», и он, к радости народной, пускается вприсядку.
В саду мы в первый раз сможет разглядеть Тень, метнувшуюся от Ученого через открытую балконную дверь к Принцессе, а от нее сюда, к сильным мира сего. У милого, симпатичного Ученого оказалась омерзительная, с бледным неподвижным лицом Тень. Сергей Русскин сыграл Крошку Цахеса, с подобострастием заглядывающего в глаза и вдруг раздувшегося в нечто значимое. Огненные волоски того и гляди проглянут в его прическе. Оборотень в каком-то нелепом балахоне мечется по сцене, и когда взбирается на трон (высоченное сооружение, напоминающее замаскированную гильотину), то, оставшись без головы, сложится пополам, как полая кукла. Утраченная было голова к нему вернется. И драматизм спектакля нарастает во многом благодаря Тени. Но главным «действующим лицом» все же становится толпа. Толпа в широком смысле, все те, кто противостоят Ученому, не-герои.
По привычке назвав персонажа героем, приходится признать, что он совсем не рыцарь, не Ланцелот, и даже не закоренелый мечтатель. Вечное беспокойство из-за того, что «весь мир несчастен, а я не придумал еще, как спасти его» Христиана-Теодора не преследует. «Простой, наивный человек», как сказано у Шварца, он идет по пути, начертанному сказкой. То есть покидает игрушечный город. Увы, история сказочного королевства повторяет истории всех государств мира. А толпа, в которой много сочувствующих, но мало помогающих, любопытна. Махнуть на все рукой и посмотреть сквозь пальцы «на безумный, несчастный мир» – этот дельный совет слышен со всех сторон. И кажется, что вся толпа состоит из «первых учеников». Как говорится в диалоге из другой замечательной пьесы Евгений Шварца «Дракон» «Меня так учили». – «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая!».
Толпа меняет облик. Толпа отдыхающих и толпа простого люда одеты художником Стефанией Граурогкайте в пародийно-усредненные, годные на все времена и во всех странах костюмы. Толпа придворных – порождение зазеркалья, отражающих поверхностей в глубине сцены, с помощью которых Эмиль Капелюш создает манящую тайнопись лабиринта. Это впечатление эмоционально поддержано костюмами, выразительные линии которых напоминают о зловещих масках Венецианского карнавала. Сюжет «Тени», заимствованный у литературных предшественников-романтиков воплотился на сцене в романтичной многоголосой симфонии, иногда сумрачной и нестройной, но весьма экспрессивной и притягательной.
Тень могла бы персонифицироваться, обратиться в Теодора-Христиана, оказавшись темной, теневой стороной личности Христиана-Теодора. В спектакле Тень предводительствует толпой.
Мечта Ученого о спасении человечества – это возвышенно и прекрасно. Но Тень и Принцесса, проплывающие над головами придворных в кроваво-красных одеяниях, ставят недвусмысленный акцент в сказке о негероическом времени. И ту, как нигде, пригодилось бы изображение совы, ночной птицы, атрибута многих страшилок, – с одной стороны, она эмблема книжной мудрости, а с другой – символ смерти, нечисти и колдовства.
Марина Берлина
Спектакль Николая Акимова, в котором он был постановщиком и художником, казался нарядным и полным света. Спектакль Татьяны Казаковой и ее соавтора сценографа Эмиля Капелюша представляется окутанным ночной мглой. Огромное немигающее око луны зависло над сценой. Ее голубоватое сияние дает таинственную подсветку всему происходящему. Издавна считалось, что луна – повелительница снов. Когда молодой ученый (Денис Зайцев), перевернувшись сбоку на бок на авансцене, проснется, он окажется именно там, куда его влекла мечта. В маленькой гостинице сказочного королевства, где останавливался Ганс Христиан Андерсен, а до него, возможно, немецкий романтик Адельберт Шамиссо. Мечта и явь переплетутся, и возникнет та самая «сказочная реальность», о которой пишут все до единого исследователи творчества Евгения Шварца.
Кабинет Ученого – единственное «конкретное» место на сцене. Развернутым на нужной странице фолиантам, песочным часам и вздыхающему на огне медному чайнику отведен ближний к зрителям план. Гости Ученого – в основном потомственные людоеды, поднимаются по лестнице откуда-то снизу, как из преисподней. Все остальные сценические объемы создаются с помощью легких занавесей. Верх сцены отдан вольной и таинственной стихии воображения. Принцесса (Елена Руфанова) мелькнет пару раз за раздуваемыми ветром занавесями, и это будет восхитительно. Принцесса вообще имеет тенденцию перемещаться по воздуху. Правда, нам видно, как ее катают на довольно громоздкой фурке. Двуплановость и иллюзорность принципиальны для спектакля, но сознание Ученого не допускает никакой банальности. Его тянет наверх – в прямом и переносном смысле, к балкону Принцессы, и он постоянно балансирует на опущенной над сценой подвеске интермедийного занавеса, как на подоконнике, а снизу едва доносится шум уличной толпы.
Эта толпа еще предъявит свое «лицо». А пока Ученый, пришелец в игрушечном городе, вовлечен в вихрь неожиданных знакомств и самых разнообразных влюбленностей – недоверчивой любви принцессы Луизы, любви-дружбы Аннунциаты (Татьяна Воротникова), любовной агрессии певицы Юлии Джулии (Наталья Андреева). Последняя могла предстать доброй феей, да что там, просто добропорядочной женщиной, но в первой же сцене ее просторные одежды подозрительно напомнили сценические наряды первой леди российской эстрады.
Про свою Принцессу Елена Руфанова знает что-то заветное. Едва Принцесса заговорила, как ее воздушность обрела горький привкус. Принцесса отравлена дворцовым воздухом, она никому не верит. И поскольку актриса видит роль в перспективе, то предчувствует исполнение страшного заклятия. Ближе к финалу принцесса Луиза, как когда-то ее тетя, из прелестной девушки превратится в холодную царевну-лягушку.
Если начало спектакля отдано влюбчивому и мечтательному Ученому, то по контрасту его центральная картина – вакханалия государственности, разыгрываемая в саду для отвода глаз. Множество имитирующих ветви деревьев серебристых лент, спущенных с потолка, вибрируют и шепчутся, то ли от дуновения сценического ветерка, то ли от дыхания подслушивающих за кустами. Шварцевская сцена двух министров – финансов и Первого министра, понимающих друг друга с полуслова, на самом деле столь же знаменита, как сцена двух королев. В исполнении мэтров Театра Комедии Михаила Светина и Валерия Никитенко, игравших еще в возобновлениях акимовского спектакля, она звучит по-прежнему свежо. Употребив растительный эпитет, можно сказать: сцена это вечнозеленая, а рассуждения о «ку(пить)» или «у(бить)» – просто бессмертны. Тем более что у любимца публики Михаила Светина, как и у его героя, в нужных момент на ногах «вырастают крылья», и он, к радости народной, пускается вприсядку.
В саду мы в первый раз сможет разглядеть Тень, метнувшуюся от Ученого через открытую балконную дверь к Принцессе, а от нее сюда, к сильным мира сего. У милого, симпатичного Ученого оказалась омерзительная, с бледным неподвижным лицом Тень. Сергей Русскин сыграл Крошку Цахеса, с подобострастием заглядывающего в глаза и вдруг раздувшегося в нечто значимое. Огненные волоски того и гляди проглянут в его прическе. Оборотень в каком-то нелепом балахоне мечется по сцене, и когда взбирается на трон (высоченное сооружение, напоминающее замаскированную гильотину), то, оставшись без головы, сложится пополам, как полая кукла. Утраченная было голова к нему вернется. И драматизм спектакля нарастает во многом благодаря Тени. Но главным «действующим лицом» все же становится толпа. Толпа в широком смысле, все те, кто противостоят Ученому, не-герои.
По привычке назвав персонажа героем, приходится признать, что он совсем не рыцарь, не Ланцелот, и даже не закоренелый мечтатель. Вечное беспокойство из-за того, что «весь мир несчастен, а я не придумал еще, как спасти его» Христиана-Теодора не преследует. «Простой, наивный человек», как сказано у Шварца, он идет по пути, начертанному сказкой. То есть покидает игрушечный город. Увы, история сказочного королевства повторяет истории всех государств мира. А толпа, в которой много сочувствующих, но мало помогающих, любопытна. Махнуть на все рукой и посмотреть сквозь пальцы «на безумный, несчастный мир» – этот дельный совет слышен со всех сторон. И кажется, что вся толпа состоит из «первых учеников». Как говорится в диалоге из другой замечательной пьесы Евгений Шварца «Дракон» «Меня так учили». – «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая!».
Толпа меняет облик. Толпа отдыхающих и толпа простого люда одеты художником Стефанией Граурогкайте в пародийно-усредненные, годные на все времена и во всех странах костюмы. Толпа придворных – порождение зазеркалья, отражающих поверхностей в глубине сцены, с помощью которых Эмиль Капелюш создает манящую тайнопись лабиринта. Это впечатление эмоционально поддержано костюмами, выразительные линии которых напоминают о зловещих масках Венецианского карнавала. Сюжет «Тени», заимствованный у литературных предшественников-романтиков воплотился на сцене в романтичной многоголосой симфонии, иногда сумрачной и нестройной, но весьма экспрессивной и притягательной.
Тень могла бы персонифицироваться, обратиться в Теодора-Христиана, оказавшись темной, теневой стороной личности Христиана-Теодора. В спектакле Тень предводительствует толпой.
Мечта Ученого о спасении человечества – это возвышенно и прекрасно. Но Тень и Принцесса, проплывающие над головами придворных в кроваво-красных одеяниях, ставят недвусмысленный акцент в сказке о негероическом времени. И ту, как нигде, пригодилось бы изображение совы, ночной птицы, атрибута многих страшилок, – с одной стороны, она эмблема книжной мудрости, а с другой – символ смерти, нечисти и колдовства.
Марина Берлина
Вернуться к списку новостей
