Димант Марианна, Дубшан Леонид Явись возлюбленная тень// СПб Час Пик. 2004.№ 6, 4-10 февр.
Все фотографии ()
О законченном мерзавце, путем аппаратных интриг достигшем высшей власти. Еще там есть нечто о тайном политическом завещании властителя прежнего и его предсмертных тревогах насчет преемника… Все это там есть, есть – перечтите, пересмотрите! (Было и еще кое-что интересное – например, явственные пассажи на темы венского профессора З.Фрейда, уж десять, примерно, лет как в СССР запрещенного, – про подсознание, там, сновидения… но это детали.)
Причем писалась пьесы с натуры – на излете 30-х, – все получилось очень похоже. Хотя, конечно, иносказательно – не Москва, не Ленинград – а где-то в более теплых иностранных широтах. Сказка все-таки. Но – жутко похоже. То есть просто-таки невозможно вообразить, что происходило в голове зрителя, пришедшего в 1940-м на премьеру спектакля, поставленного Николаем Акимовым. И что в животе у него происходило. И как волосы шевелились на голове, и холодная зыбь по позвоночнику. Хорошо бы какой-нибудь мемуар найти. Но, наверное, молчали. А может, и не понимали до конца – тормоз какой-нибудь срабатывал аварийный. Что, и у цензуры, и у обкома, и у НКВД? Бог их знает. Что касается автора, то Евгений Шварц пишет в дневнике о некой беспечности, парадоксальным образом охватывавшей его в наиболее трудные жизненные моменты. И спектакль шел и шел, почти целый сезон, и в том же 1940-м был даже вывезен в столицу на декаду ленинградского искусства. И имел положительные печатные отзывы (в частности, в газете «Правда»). Потом началась война, Театр комедии уехал из Ленинграда в Челябинск, и «Тень» тихо сошла.
Некоторое объяснение случившемуся видится нам в том удачном обстоятельстве, что на дворе стояла как раз политическая весна, мимолетная: тов.Ежов Н.И. был расстрелян, и его функции принял на себя тов.Берия Л.П., который под руководством и при участии тов.Сталина И.В. осуществил частичную разгрузку концлагерей, выпустив на волю, по официальным данным, 327 тыс. незаконно осужденных. Таким образом, благополучный финал пьесы (мерзавец упразднен, будущее светло, «Мы оденемся потеплее и уедем… Карета у ворот… Аннунциата, в путь!») можно было расценить как творческую поддержку нового курса и его одобрение. Но все равно – непонятно.
Что происходило внутри зрителя в 1960-м, позднеоттепельном году, когда явилась вторая акимовская «Тень», представить проще – оба мерзавца были уже семь лет как мертвы, политическое завещание Ильича, наконец, опубликовано, в животе от всего этого приятное политическое мление, «Карета у ворот… Аннунциата, в путь!»
Касательно третьей «Тени», реставрированной в 1984 году режиссером Юрием Аксеновым из останков двух предыдущих, скажем (со слов одного из участников), что, поскольку однажды спектакль пришелся как раз на день похорон К.У.Черненко, в зале принялись гулять какие-то особенно свежие ветры – то были ветры приближающейся перестройки. «Аннунциата, в путь!»
В сценической истории пьесы просматривается, таким образом, железная закономерность: «Тень» возвращалась на подмостки Театра комедии через каждые двадцать лет – всякий раз, когда жизнь народа и государства норовила повернуть от худшего к лучшему. Но не настолько, чтобы об этом худшем и лучшем можно было говорить совсем прямо, – лишь условия известной несвободы делали параболическую, эзоповскую пьесу Е.Шварца полнозвучной: резонатор тайно располагался в зрительской голове.
Творческий состав театра к проявлениям этой закономерности настолько привык, что даже стал считать «Тень» своим как бы счастливым талисманом, который всегда должен быть на месте. Во укрепление этой традиции Казакова, судя по ее неоднократным высказываниям, и осуществила четвертый заход.
Нас эта мотивировка устраивает, но не до конца. Театр – оно, конечно, храм, но не настолько же, чтобы творческую акцию предпринимать исключительно в ритуальных целях. Должна же тут присутствовать и актуальность, хоть какая-то.
Не получается.
Во-первых, потому, что лучшее, как известно, вполне уже наступило и, безусловно, остается с нами на второй срок. А во-вторых, потому, что оно еще не настолько все-таки заткнуло СМИ, чтобы мы не имели возможности (ну, хоть на интернетовском всеобщем базаре) сказать о не то, что мы думаем. Стало быть, можно пока еще пожить и без Эзопа.
Т.Казакова все это, конечно, учитывает. Учитывает – и ставит. Конкретные намеки не трогают? – ничего, возьмем абстрактнее, но крупнее. Про Зло, Добро и прочее подобное (что провинциальные старшеклассницы все еще любят писать с большой буквы). Потом что ж… текст-то шварцевский, реплики-то его, превосходные, половина, можно сказать, вошла в пословицы. Далее сработают – музыка, свет, декорации, костюмы. Наконец, Светин есть, Михал Семеныч, – этот не подведет, ни за что не даст провалиться. Имеет стаж работы «министром финансов» с одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года.
И действительно, Светин провел эту свою роль с блеском – фонтан и каскад. Впавший, по Шварцу, в полную расслабленность, влекомый двухметровыми лакеями, рядом с которыми казался совсем крошечным, его министр наполнял собою всю сцену. Про других исполнителей не говорим – у того краски погуще, у того пожиже… Нет, Сергей Русским еще, выступивший в заглавной роли, – он тоже нередко сцену наполнял. Шварц воображал Тень сухой и длинной, С.Русским по параметрам совсем другой, но порою он оказывался выше себя самого, как-то угрожающе растягивался и искривлялся. Наиболее угрожающей частью Тени оказывались фосфоресцирующее не бледном лице глаза; в иные минуты казалось, что вот-вот вырвется из него могучий шаляпинский бас и запоет про «Сатанатама», который «правит бал».
В спектакле Т.Казаковой и вообще присутствовала грандиозность (или громоздкость) несколько оперная. Пространство Эмиль Капелюш организовал мистериальное, с люками, как бы ведущими в преисподнюю, небесами и огромной луной, взятой в деревянный обруч, будто ее изготовил хромой бочар из Гамбурга. Фантазии Стефании Граурогкайте на костюмные темы были безудержны и воплощения их шикарны. Шварцевские курортники с сильно преувеличенными боками и задами, сползавшиеся в живописную кучу горожане, расфуфыренные павлинами представители творческой элиты… цирк, машкерад, балаган, этакий большой кремовый торт, озарявшийся порою ядовитыми бенгальскими вспышками.
Торт был тяжеленек, а текст – легок и звонок, как дерево для скрипки. Существовал он отдельно и независимо от остального – летал себе, переливался, сверках остриями… И, как и все прочее, нас особенно не касался.
Если точнее, которая политическая возникала – но ретроспективная, что ли: «Ничего себе!.. Как это они… в тысяча девятьсот таком-то…» Необязательная эмоция. Нисколько не освобождающая, хотя бы иллюзорно.
Даже странно: власть теней, интриги аппарата, кащеево бессмертие спецслужб, пошлость мастеров искусств и бессмысленная восторженность народа – все тут, с нами. И обо всем так замечательно и полно сказал некогда Евгений Львович. Ну, и вообще – про Добро, там, Зло… Нет, спасибо, мы уже…
Томят нас почему-то и не отпускают (даже во время культпоходов) вопросы иные, помельче (но тоже, кажется, грозящие стать «вечными»): кто все-таки придумал взорвать дома, московские и прочие, или кому понадобилось убрать в воду все конца «норд-остовской» трагедии?
Но Шварц про то молчит. И театр не знает.
Марианна Димант,
Леонид Дубшан
Причем писалась пьесы с натуры – на излете 30-х, – все получилось очень похоже. Хотя, конечно, иносказательно – не Москва, не Ленинград – а где-то в более теплых иностранных широтах. Сказка все-таки. Но – жутко похоже. То есть просто-таки невозможно вообразить, что происходило в голове зрителя, пришедшего в 1940-м на премьеру спектакля, поставленного Николаем Акимовым. И что в животе у него происходило. И как волосы шевелились на голове, и холодная зыбь по позвоночнику. Хорошо бы какой-нибудь мемуар найти. Но, наверное, молчали. А может, и не понимали до конца – тормоз какой-нибудь срабатывал аварийный. Что, и у цензуры, и у обкома, и у НКВД? Бог их знает. Что касается автора, то Евгений Шварц пишет в дневнике о некой беспечности, парадоксальным образом охватывавшей его в наиболее трудные жизненные моменты. И спектакль шел и шел, почти целый сезон, и в том же 1940-м был даже вывезен в столицу на декаду ленинградского искусства. И имел положительные печатные отзывы (в частности, в газете «Правда»). Потом началась война, Театр комедии уехал из Ленинграда в Челябинск, и «Тень» тихо сошла.
Некоторое объяснение случившемуся видится нам в том удачном обстоятельстве, что на дворе стояла как раз политическая весна, мимолетная: тов.Ежов Н.И. был расстрелян, и его функции принял на себя тов.Берия Л.П., который под руководством и при участии тов.Сталина И.В. осуществил частичную разгрузку концлагерей, выпустив на волю, по официальным данным, 327 тыс. незаконно осужденных. Таким образом, благополучный финал пьесы (мерзавец упразднен, будущее светло, «Мы оденемся потеплее и уедем… Карета у ворот… Аннунциата, в путь!») можно было расценить как творческую поддержку нового курса и его одобрение. Но все равно – непонятно.
Что происходило внутри зрителя в 1960-м, позднеоттепельном году, когда явилась вторая акимовская «Тень», представить проще – оба мерзавца были уже семь лет как мертвы, политическое завещание Ильича, наконец, опубликовано, в животе от всего этого приятное политическое мление, «Карета у ворот… Аннунциата, в путь!»
Касательно третьей «Тени», реставрированной в 1984 году режиссером Юрием Аксеновым из останков двух предыдущих, скажем (со слов одного из участников), что, поскольку однажды спектакль пришелся как раз на день похорон К.У.Черненко, в зале принялись гулять какие-то особенно свежие ветры – то были ветры приближающейся перестройки. «Аннунциата, в путь!»
В сценической истории пьесы просматривается, таким образом, железная закономерность: «Тень» возвращалась на подмостки Театра комедии через каждые двадцать лет – всякий раз, когда жизнь народа и государства норовила повернуть от худшего к лучшему. Но не настолько, чтобы об этом худшем и лучшем можно было говорить совсем прямо, – лишь условия известной несвободы делали параболическую, эзоповскую пьесу Е.Шварца полнозвучной: резонатор тайно располагался в зрительской голове.
Творческий состав театра к проявлениям этой закономерности настолько привык, что даже стал считать «Тень» своим как бы счастливым талисманом, который всегда должен быть на месте. Во укрепление этой традиции Казакова, судя по ее неоднократным высказываниям, и осуществила четвертый заход.
Нас эта мотивировка устраивает, но не до конца. Театр – оно, конечно, храм, но не настолько же, чтобы творческую акцию предпринимать исключительно в ритуальных целях. Должна же тут присутствовать и актуальность, хоть какая-то.
Не получается.
Во-первых, потому, что лучшее, как известно, вполне уже наступило и, безусловно, остается с нами на второй срок. А во-вторых, потому, что оно еще не настолько все-таки заткнуло СМИ, чтобы мы не имели возможности (ну, хоть на интернетовском всеобщем базаре) сказать о не то, что мы думаем. Стало быть, можно пока еще пожить и без Эзопа.
Т.Казакова все это, конечно, учитывает. Учитывает – и ставит. Конкретные намеки не трогают? – ничего, возьмем абстрактнее, но крупнее. Про Зло, Добро и прочее подобное (что провинциальные старшеклассницы все еще любят писать с большой буквы). Потом что ж… текст-то шварцевский, реплики-то его, превосходные, половина, можно сказать, вошла в пословицы. Далее сработают – музыка, свет, декорации, костюмы. Наконец, Светин есть, Михал Семеныч, – этот не подведет, ни за что не даст провалиться. Имеет стаж работы «министром финансов» с одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года.
И действительно, Светин провел эту свою роль с блеском – фонтан и каскад. Впавший, по Шварцу, в полную расслабленность, влекомый двухметровыми лакеями, рядом с которыми казался совсем крошечным, его министр наполнял собою всю сцену. Про других исполнителей не говорим – у того краски погуще, у того пожиже… Нет, Сергей Русским еще, выступивший в заглавной роли, – он тоже нередко сцену наполнял. Шварц воображал Тень сухой и длинной, С.Русским по параметрам совсем другой, но порою он оказывался выше себя самого, как-то угрожающе растягивался и искривлялся. Наиболее угрожающей частью Тени оказывались фосфоресцирующее не бледном лице глаза; в иные минуты казалось, что вот-вот вырвется из него могучий шаляпинский бас и запоет про «Сатанатама», который «правит бал».
В спектакле Т.Казаковой и вообще присутствовала грандиозность (или громоздкость) несколько оперная. Пространство Эмиль Капелюш организовал мистериальное, с люками, как бы ведущими в преисподнюю, небесами и огромной луной, взятой в деревянный обруч, будто ее изготовил хромой бочар из Гамбурга. Фантазии Стефании Граурогкайте на костюмные темы были безудержны и воплощения их шикарны. Шварцевские курортники с сильно преувеличенными боками и задами, сползавшиеся в живописную кучу горожане, расфуфыренные павлинами представители творческой элиты… цирк, машкерад, балаган, этакий большой кремовый торт, озарявшийся порою ядовитыми бенгальскими вспышками.
Торт был тяжеленек, а текст – легок и звонок, как дерево для скрипки. Существовал он отдельно и независимо от остального – летал себе, переливался, сверках остриями… И, как и все прочее, нас особенно не касался.
Если точнее, которая политическая возникала – но ретроспективная, что ли: «Ничего себе!.. Как это они… в тысяча девятьсот таком-то…» Необязательная эмоция. Нисколько не освобождающая, хотя бы иллюзорно.
Даже странно: власть теней, интриги аппарата, кащеево бессмертие спецслужб, пошлость мастеров искусств и бессмысленная восторженность народа – все тут, с нами. И обо всем так замечательно и полно сказал некогда Евгений Львович. Ну, и вообще – про Добро, там, Зло… Нет, спасибо, мы уже…
Томят нас почему-то и не отпускают (даже во время культпоходов) вопросы иные, помельче (но тоже, кажется, грозящие стать «вечными»): кто все-таки придумал взорвать дома, московские и прочие, или кому понадобилось убрать в воду все конца «норд-остовской» трагедии?
Но Шварц про то молчит. И театр не знает.
Марианна Димант,
Леонид Дубшан
Вернуться к списку новостей
